Здесь и прежде было тихо, особенно в этой комнате. За обеденным столом мы часто беседовали о том, о чем иные мужья посчитают за неприличие говорить с женой. За этим же столом я сижу теперь на его месте. Оставшись вдовой, я унаследовала все имущество, вопреки грабительским законам, завещавшим дом, хозяйство,суконную мануфактуру и даже меня его ближайшему родственнику по мужской линии. Незадолго до смерти Стюарт оставил пространную, заверенную городским советом и судьей бумагу, по которой давал мне все возможные свободы. Его брат, живший в Шотландии и числившийся в составе добровольческой армии, ни коим образом не претендовал на оставшееся от Стюарта имущество. Смерть. Сколько ее обличий я встречала за минувшие годы. Сколько масок сменила преславутая старуха с клюкой. У этой неумолимой силы не было ни предвестников, ни ангелов, ни огненных знаков в небесах, ни кровавых росчерков на входной двери дома. Стюарт Уорвик был пречищен перед смертью, рукоположен в отпущение грехов, завернут в саван и упрятан в деревянный гроб. Я ничего не могла сделать. Никак не могла помочь, облегчить его страдания или вовсе уберечь от скоропостижного конца. Я, прожившая уже не одну жизнь была проклята, созерцая собственную беспомощность и вновь оставаясь одна. Стюарта сожгла болезнь, которая уничтожила в бытность свою на первой волне, не одну сотню тысяч людей. Чума, так согласно заявили лекари, осмотревшие его с ног до головы на этом самом столе. Они стучали деревянными молоточками, открывали рот и оттягивали губы, веки, разминали пальцы, выворачивали колени. Тогда мне хотелось крикнуть им — нет, слепцы, нет, коновалы, это не та черная оспа, которая говорила с людьми своим окровавленным ртом, прежде, чем сожрать их души! Нет! С этой "черной ведьмой" я была названой сестрой, мы испили друг друга до края, в те дни, когда мое тело было предано водам в те дни еще не обмелевшей Сены. Мы из одного ребра и эта ведьма не посмела бы коснуться моего мужчины. Качая головами врачеватели подписывали рваными каракулями бумаги, где значилось, что Стюарт, сын Уорвика умер от чумной лихорадки в возрасте 31 года, не оставив после себя наследников и отписав все свои владения жене. Мне.

Я бесстрастно смотрела как служанки утирая слезы, заворачивают его бледные руки в саван, как конюх и двое мужчин из таверны перетаскивают его тюком в туго сбитый гроб. Мои ладони лежали на коленях, твердо вжатые в шероховатую ткань черного платья. Они не вздрагивали, вовсе были недвижны,  потому что иначе, этот дом уже бы полыхал зажженным факелом,  такой неутолимой казалась теперь тоска и горечь.  Я бы много отдала, чтобы положением рук снимать любые язвы, врачевать самые тяжкие болезни, как это делала во времена бессмертия моей когда-то спасенной души. Если бы я могла обратиться к иной силе, той, что моя названная тетка разделила со мной запретным знанием....
Сейчас она единственная, кто допущен в этот дом. Сидя передо мной в черном как воронье крыло платье, которое не снимала и отнюдь не по причине траура за родственником.
— Прости, что не смогла явиться раньше, я могла бы помочь...
— Проклятие, что бы не было его источником, было так сильно.... даже я ощутила всё лишь когда уже ничего нельзя было переменить — оправдываю общее бессилие, видя как она заламывает руки и закусывает губу в бессмысленном самобичевании. - Оставь словесные вериги, Стюарт умер, мой супруг, моя опора и защита, его более нет... никого нет - во мне нет и капли смирения, вложенного в смысл сказанных слов.
— Джин, девочка, я останусь с тобой, сколько пожелаешь, я...
— Не нужно — я не без труда наклоняюсь вперед и беру ее за руку, мне не хочется, это бессмысленно, и не дарит успокоения, но ей нужно. И я даю ей ощутить справедливость. Не она  отняла у моего супруга шанс выжить, оказавшись на другом краю острова, иного виновника я всем сердцем желала бы узнать, и вопреки христианской вере покарать. Ведь я одна знаю, что суда небесного дождется и заслужит не любая душа.
— Ты не плачешь... Это плохо, надо плакать, чтобы воскресить твой дар в его созидательной силе, ты же помнишь .... — она так много видит во мне, будто знает, что неведомо ни единой живой душе.
— Все, что я могу совершить сейчас... утратив контроль — поджечь амбар— я откидываюсь назад, и закрываю глаза, под веками печет внутреннее пламя отчаяния. - Идем, нужно все закончить — я поднимаюсь подобно древней старухе, и плетусь, накинув на плечи тяжелый плащ к выходу, где на узкой повозке лежит гроб. Несколько соседей, те, с кем Стюарт вел дела, все молчаливо выражают сочувствие, а я иду первой, за запряженной парой гнедых, повозкой, с которой сыпется солома.  Теперь не вижу никого и ничего, только узкий гроб, вздрагивающий на высоких выбоинах в мощеной камнем дороге.  Снова я лишь провожаю к холму того, кто не будет более со мной. Я хороню свою любовь, еще одну жизнь, которой может и не заслужила, но радовалась в каждом дне. Стюарт научил меня ценить свой дар, он презрел мое происхождение и вопреки родительскому слову взял в жены.  Не оставил он меня и тогда,  когда ни через год ни через два, ни через пять, "Бог не дал нам детей". Я пила травы, что присылала тетка с Азиатских гор, хотя и знала, что все напрасно. С трепетом последней, отчаянной надежды читала заговоры из ее гримуара, что хранился у меня пока она была в отъезде.
Ничего. Внутри меня было пусто, как в пологом овраге у дороги. Теперь туда заливалась грязь, смытая с обочины моей жизни скупыми слезами. Все желают проститься, мои ноги утопают в глине, земля вязкая и липкая. Когда большинство расходится я теряю этот стержень, моя тетка отходит от меня ровно в то мгновение, когда я падаю на колени у ямы, куда опустился гроб, юбка мгновенно мокнет, щекоча колени дождевой влагой, не впитавшейся до конца.

— Милый мой, отчего же так... Проклятье, я могла бы тебя спасти, я бы хотела тебя спасти, хороший мой — я зажимаю рот рукой, ощущая невыразимую во всей полноте тоску, покачиваюсь и обнимаю себя за плечо, но жжение причиняет боль. И это не боль утраты, не горечь одиночества, это мой дар, всколыхнувшейся под болью, жаждет свободы в своем новом воплощении. Я успеваю отдернуть руку и из центра ладони рвется ало-желтый шар, ударяя аккурат в ближнее надгробие семьи Стюарта. Я сжимаю руки в кулаки и отвожу взгляд. Монах... Вижу его сразу, они даже одетые в тряпье сразу заметны по цвету одежды мало отличаясь от дорожной грязи. Он видел. И ведь непременно доложит своим братьям, прикрывающимся божественным проведением, о том, что был свидетелем колдовской лихорадки.
Сейчас меньше всего хочу видеть подтверждение того, что я обладаю силой, которая представляет собой бесполезную обузу. Я не смогла спасти Стюарта.
— Надо его это... прикопать, леди— шмыгая носом, напоминает о своем присутствии могильщик. Я утираю слезы и поднимаю на него взгляд, а он вынуждено отшатывается, огонь в моих синих глазах сейчас полыхает более чем опасный, и любой смертный это чувствует, а здесь в британском захолустье, почти каждый второй считает меня ведьмой.
— Идем — Тетка крайне вовремя обхватывает меня за плечи, разворачивая спиной к открытой яме, где сейчас должен был навечно сгинуть мой возлюбленный муж.

Если бы можно было... — Нельзя — она жмет меня крепче, ощущая суть промелькнувшей мысли — нельзя глупая, они посадят тебя в подвал и ошкурят за такое. Сожгут!
— В твоей книге — хрипло отзываюсь я, вызывая в памяти многие страницы ее гримуара, где в точных красках описаны различные обряды и тот, для которого мне придется украсть сердце в лазарете при церкви. - Не смей, - требует она, покидая мой дом, следующей ночью, я скупо киваю и с трудом захлопываю тяжелую дубовую дверь, успев заметить фигуру в плаще на другой стороне улицы.
- Если Святой Орден узнает, они казнят меня и я так и не увижу моего Стюарта— рассуждаю я, добавляя нужную траву в ароматное питье, бурлящее на огне. Рукой в слабом пламени я пепелю тонкий стебелек беладоны, а через 20 минут выношу сонное, дурманное зелье "сторожевому псу".
— На помИн господина— без иных пояснений говорю я протягивая кружку, пусть думает, что это тризна для бедняка. Он молча пьет коротко кивнув, не может выдать себя отказом, а через пол часа спит, сидя на лавке у закутка бакалейщика. Я же улучаю момент, пробираясь в лазарет церкви.
Ощущаю себя исчадием ада, ведь нынче я свершу святотатство. Но этот грех уже ничего не значит, он не переменит того, что душа Марии Магдалины однажды отринута небесами. И если  Джин Уорвик может вернуть счастье пусть на время, на час, я желаю эту возможность, закладывая душу, которая из бесценного дара стала ненужным беременем.Да я вижу здесь смерть почти всюду, но к одному сегодня она ближе прочих.

— Тихо спит лесная дичь, и тебе не больно добрый Митч,— склонившись над мужчиной, дышащим все реже и реже, я вонзаю кинжал ему в грудь, он и в самом деле не кричит. Кровь орошает простынь, он умер бы меньше, чем через час, но сейчас его сердце в моих руках — заговариваю, заворачиваю в куль и выбегаю, и не думая перекреститься в отпущении грехов. Я спасу, верну моего любимого. На кладбище безлюдно. Его могила одна из свежих. Без сожаления я рассекаю свои запястья, оба по очереди и орошаю кровью замершее сердце, которое тут же вздрагивает начинает биться, развернутое на небольшом холмике, под которым погребена эта моя жизнь

Рабочий день в Аркхэме та еще нервотрепка: куча психов вокруг и кофейный автомат в холле постоянно ломается. Первое доставляло неприятности только в моменты, когда кто-то из пациентов становился излишне буйным, что на практике доктора Квинзель еще не случалось ни разу. Она, разумеется, готова была списать это на собственный уникальный подход, удивительно умиротворяющий голос, понимающие голубые глаза за стеклянными линзами без диоптрий и талант — особый талант находить общий язык с любым психом. Другие из ее коллег, впрочем, могли бы обозначить это проще: малым сроком практики. Харлин Квинзель была начинающим стажером, начав свою карьеру в психиатрии с Аркхэма, так сказать, в желании научиться плавать она прыгнула не в бассейн с видимым дном, а в мутное болото, где день практики приравнивался к неделе дежурства в обычной муниципальной больнице. Харлин Квинзель не искала легких путей, они были скучны и банальны, а вот Аркхэм — он позволял раскрыть потенциал.

Но вот кофейный аппарат, манящий горьковатым пережаренным привкусом, который взыскательные гурманы могли бы назвать полнейшим дерьмом недостойным звания кофе — его поломка действительно расстраивала. Харлин была не из этих, кто родился с золотой ложкой во рту, крупным счетом в банке и исключительно свежим кофе идеальной прожарки каждое утро, "ваш завтрак подан, сэр". Она росла в пригороде с дешевой арендой, воспитываемая матерью и "привет, родная" от отца каждый год ровно в ее день рождения. Она ходила в обычную школу, ела пригоревший завтрак, потому что приходилось готовить самой, ведь мать занята, а готовка уж точно не в списке талантов Квинзель. Вкус дешевого кофе для нее такой же противный и мерзкий, как и для взыскательных гурманов-богачей, но привычный и родной. И она хочет этот чертов дешевый кофе из автомата прямо здесь и сейчас!

Проблема в том, что у судьбы другие планы. Монетка падает в отсек, автомат бухтит целых тридцать секунд, имитируя бурную деятельность, а затем замирает. Голубые глаза впечатываются в упрямую машину строгим взглядом.
— Давай, родной, не подводи меня.
Тонкие пальцы с не самым аккуратным маникюром касаются холодного безразличного металла, гладят блестящую стенку. Рядом возникает Люсиль — такая же стажерка, но оказавшаяся в Аркхэме на две недели раньше, и потому считающая, будто знает много больше Харлин. Ее надменный взгляд Квинзель чувствует спиной, но не удостаивает чести. Все ее внимание безраздельно отдано кофейному автомату, который после бесконечных двух минут молчания снова начинает бухтеть, выдавливает из себя бумажный стаканчик и — наконец, о боже! — темно-коричневую жидкость, называемую кофе.

От радости Харлин едва не подпрыгивает на месте, но сдерживает себя. Она ведь, кхм, доктор Харлин Квинзель, и должна держать себя в руках. Впрочем, ликующий взгляд победителя все же не обходит стороной Люсиль. На лице несчастной откровенная досада, но Харлин это не останавливает ни от удовлетворенного глотка кофе, ни от маленькой дружелюбной беседы двух коллег.
— Как тебе моя новая блузка, Люсиль? — чисто девичьи разговоры, которые можно себе позволить только на первом этаже, в приемном холле. — Снова красная, обожаю этот цвет! Надеюсь, заведующий больницей больше не получит жалоб о моем неподобающем виде. Судить о человеке по выбору его одежды как-то непрофессионально, не находишь, Люсиль? Ума не приложу, кто из коллег мог показать себя таким дилетантом.

Харлин пожимает тонкими плечами, делает еще один глоток отвратительного кофе и собирается вернуться к себе в кабинет, как внезапный грохот заставляет ее повернуться к входу и пронаблюдать, как тело потенциального пациента Аркхэма проскальзывает по грязному полу после очевидного удара. Голубые глаза поднимаются от несчастного на кафеле выше и упираются в грозную фигуру во всем черном. Бэтмен.

Она проводит на сеансе с Джокером почти два часа. Это больше, чем отведено на первичную диагностику, но Джокер особый пациент и подход к нему требует особого внимания. К удивлению, это внимание готовы уделить далеко не все из врачей Аркхэма, и когда Харлин вызывается взять пациента себе, никто ей не возражает. Репутация Джокера шагает впереди него: в руках Харлин увесистая папка с личным делом, а санитары несколько раз переспрашивают, точно ли не стоит вколоть ему сразу самый сильный транквилизатор. Она четко проговаривает дозировку лекарств — все строго по инструкции, не больше, — и предупреждает, что проверит не появились ли на пациенте новые синяки, когда придет на сеанс завтра.

Впрочем, синяков на нем и так было достаточно после героического задержания преступника.

Она замирает на пороге кабинета, когда слышит собственное имя из темноты, произнесенное уставшим голосом. Ей бы возмутиться слишком позднему визиту или позвать охрану, но если честно Харлин Квинзель тоже чувствует усталость после сложного дня. Она пропускает эту бестактность мимо, но и не спешит отвечать. Вместо этого включает свет, проходит через весь кабинет к рабочему столу, делает быструю пометку на листке и вкладывает ее в карту своего нового пациента. Затем открывает ящик стола, убирает в него карту и закрывает на ключ. Только после этого голубые глаза доктора поднимаются на незваного гостя.

— Сеансы с лечащим врачом анонимны, вы ведь знаете это, — Харлин делает несколько шагов прочь из-за стола, направляясь к шкафу, но на середине как будто передумывает. Ее взгляд вновь возвращается к фигуре во всем черном, но теперь смотрит на него с интересом. Вглядывается в прорезь маски, за которой не видны его глаза. — Думаю, вы понимали, что я не стану рассказывать вам детали сеанса. Так почему вы здесь?

Харлин выбирает быть прямолинейной и честной. В надежде, что и он ответит ей взаимностью.

от валентайн пока нет постов, но, как только придете, с радостью покажу примеры игры за других персонажей.